(Беседы публикуются по телепередачам с канала «Культура» с личного согласия автора)
2. Поэт и толпа
Я не хочу много говорить о том, что у нас творится сейчас в стране. Просто напомню замечательные слова Пушкина, он писал в 30-х годах: "Поэзия, которая по своему высшему свободному свойству не должна иметь никакой цели кроме собой себя (чуть позже он уточнил: "цель поэзии есть идеал") тем более не должна унижаться до того, чтобы силою слова потрясать вечные истины, на которые основаны счастье и величие человеческое или превращать свой божественный нектар в любострастный, воспалительный состав". Вот это сказано так, как будто культура наша сейчас ведет себя так как будто она нарочито хочет опровергнуть эту святую истину, эту традиционную для России понимания миссии и достоинства культуры. Все делается для того, чтобы все сделать наоборот: культ удовольствий, культ наслаждений, культ секса, культ насилия, развлечения - вот это сейчас и происходит в нашей культуре. И Пушкин это предсказал в "Пире во время чумы".
Но прежде чем обратиться к этому, я напомню, что "Пир во время чумы" - это маленькая трагедия, самая маленькая из четырех маленьких трагедий Пушкина - в которой описывается город, охваченный эпидемией чумы. И вот несколько человек, мужчин и женщин, гонимые ужасом неизбежной смерти, собираются вместе и на улице за столом, сидят, пьют, едят, гуляют, чтоб как-то отгородиться от окружившего их ужаса. И среди них находится человек по имени Вальсингам, совершенно другого круга, который поет там по их просьбе гимн чуме. В этом гимне все вывернуто наизнанку, все поставлено вверх ногами: воспевается смерть, воспевается беда, болезнь, чума, слепая стихия. Зло провозглашается добром, добро выкидывается на помойку. "Пир во время чумы" возник очень интересно. У Пушкина была такая история в жизни: он написал однажды стихотворения "Дар напрасный, дар случайный...", самое мрачное стихотворение у Пушкина, это бунт против Бога, против всего на свете:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь - зачем ты мне дана?
И зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?..
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью
Ум сомнением взволновал?
Цели нет предо мною,
В сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскую
Однозвучной жизнью шум.
Ему ответил стихами же митрополит Московский Филарет:
Не напрасно, не случайно
Жизнь судьбою мне дана;
Не без воли Бога тайной
И на тоску осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из тайных бездн воззвал,
Сам наполнил душу стартью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забвенный мною,
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждутся Тобою
Сердце чисто, светел ум.
И Александр Сергеевич Пушкин прочитав это, написал покаянные стихи:
Часы забав и праздной скуки.
Бывало лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Мы видим, что он покаялся перед Филаретом, перед Богом и все встало на свои места.
А в конце в "Пире во время чумы" появляется священник, который разговаривает с этим автором "гимна о чуме", с Вальсингамом. В этой трагедии отразился по-своему этот диалог поэта со священником. И именно этот, может быть, случай заставил А.С.Пушкина обратить внимание на эту английскую трагедию, перевести из нее вот эту сцену, из которой получилось "Пир во время чумы". Главное, что в этой трагедии происходит это не чума, не смерть - на сцене никто не болеет и не умирает. Главное, что приходит - это совместное и согласное духовное отступничество людей отрекшихся от тех ценностей, которые они исповедовали веками. Когда приходит священник и говорит: "Я заклинаю вас святою кровью Спасителя распятого за нас..." - они смеются. А вот Вальсингам... Васильнгам пришел из другого мира - это человек в хорошем смысле представитель духовной элиты. Он пришел к ним, у него горе, и он оказался среди них. И они сразу делают его лидером, председателем. Они ему говорят: "Спой нам песню!":
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы!
И заварив пиры до палы,
Восславим царствие чумы!
Он поет им этот гимн и этот гимн их очень устраивает, потому что им для удовлетворения своих низменных страстей, страха, и жажды наслаждений нужна база идеологическая, им нужна теория, им нужна идея. И возникает ситуация поэта и толпы. Толпа ангажирует поэта для удовлетворения своих, ее толпы страстей, прихотей и стихий. Она соблазняет его тем, что он будет ее духовным владыкой. А на самом деле он становится ее ланцктехтом, ее рупором. Она его унижает - а он думает, что она его возвышает. И здесь самое главное в таком человеке - его чрезвычайное самолюбие, вот эта гордыня, вот это чувство, которое на церковном языке называется любоначалие (один из грехов, любовь к духовному владычеству). И Пушкин в одном из последних стихотворений "Переложение Великопостной молитвы Ефрема Сирина" говорит:
"Любоначалие, змеи сокрытой сей и празднословие не дай душе моей..." Он прекрасно понимает какая это опасность. Ведь гимн Вальсингама очень духовен. У нас сейчас все время говорят: "Духовность, духовность..." Но духовность бывает разной, духовность бывает высокой и низкой: вверх и вниз. Духовность, которая от Бога и та, которая от сатаны. Потому что сатана - это тоже дух.
Апостол Павел говорил: "Различайте духов". Всякое творчество настоящее - духовно, но от кого оно исходит, вот это надо различать.
И все, что гибелью грозит
Для сердца смертного таит неизъяснимо наслажденья"
Пушкин написал "Пир во время чумы", потому что он чувствовал, что этот дух разрушения вот уже наступает, шествует. Он сам испытал действие этого духа на себе - он был Вальсингамом. И этот дух разрушения надвигался, надвигался... после Пушкина это лучше всех почувствовал Достоевский.
"Бесы" - мы все знаем, что это пророческое произведение, которое написано про нас. И там есть герой, который находится примерно в таком же положении как Вальсингам, это Николай Ставрогин. Это человек тоже очень высокого полета, которого пытается ангажировать вот эта вся компания бесовская, вот эти "наши", вот этот Петя Верховенский и все прочие. Они говорили: "Мы пустим смуты, мы пусти пожары, и потом мы позовем вас, Ивана Царевича. Вы аристократ, вы ужасный аристократ, когда аристократ идет в народ, когда аристократ идет в демократию, он обаятелен. Вы солнце, а я ваш червяк". Ставрогин этим не соблазняется, потому что это очень все не красиво у них получается. У Вальсингама что-то там было еще красивое, а вот здесь уже не красиво, здесь никакого камуфляжа нет. Но к сожалению - это предсказание Пушкинское Вальсингама сбылось не только в литературе, не только у Достоевского, оно сбылось в жизни...
Когда я говорил "О гимне чуме", я говорил, что он дьявольски обольстителен, он очень красив. В этом гимне вот этому духовному отступничеству, вот этому ренегатству, этому попранию всех ценностей придается ореол подвига. Ореол красоты и величия. Этот ореол, этот нимф описан был позже в стихотворении, которые все знают, которое начинается так:
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть,
Есть проклятье заветов священных
Поругание счастья есть.
И, когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неясный пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.
И была роковая отрада
Попирания заветных святынь,
И безумная сердцу награда
Эта горькая страсть как полынь. (А. Блок)
"Заветы священные" - это не что-нибудь, а Ветхий завет и Новый завет. И это еще предсказывал А.С.Пушкин (он говорил о французской философии империалистической, что она обругала оба Завета, всю Библию). "Попрание счастья" - это тоже можно вспомнить Пушкина, это я уже цитировал "...счастье - вечная истина, на которых основаны счастье и величие человека". А "роковая о гибели весть" Наум Коржавин в своей статье ссылается на математика Ивана Макаровича Нагорного, который сказал, что "роковая о гибели весть" - это оборотная благой вести о спасении (в переводе: Евангелие - Благая Весть). Так что эти стихи впрямую откровенно совершенно говорят о том, как хорошо подпирать Евангелие, вечные истины, счастье, величие, и священные заветы. В прямую это говорится. А "пурпурно-серый круг" по средневековой традиции - это нимф вокруг головы сатаны. И Блок это прямо говорит: он закончил свой "гимн чуме" в годовщину смерти Достоевского. "Гимн чуме" написанный в XX веке - это, конечно, поэма "Двенадцать". Мне очень больно говорить о "Двенадцати" вот в этом плане, потому что это удивительное, гениальное, душераздирающее произведение. В нем так перемешаны ужас и восторг, ничего подобного не было нигде в русской литературе, кроме "Гимна чуме". Перемешан так же ужас и восторг. Даже голос похож. Вальсингам говорит: "Охриплый голос мой приличен песни". Где у Блока более охриплый голос, чем в "Двенадцати"?
Возник этот гимн тоже так же. Ведь начался этот гимн, эта поэма "Двенадцать" у Блока со звука жужжащего какого-то, который не давал ему покоя. Жужжащий звук, из которого родились строки:
"Уж я времечко проведу, проведу.
Уж, я темечко почешу, почешу.
Уж, я семечки полущу, полущу.
Уж, я ножичком полосну, полосну.
Ты лети буржуй воробышком,
выпьем кровушку за зазнобушку.
Упокой Господь душу рыбы Твоей...
скучно".
Это же поминки по Катьке. А "Пир во время чумы" - это тоже поминки. Это вот "ж" такая, вот это "ноЖичком". "Запирайте этаЖи, везде будут грабеЖи." - вот этот жужжащий звук-то. С "пиром во время чумы" связывает поэму "Двенадцать" вот эта мятежность. Причем в "пире" такая романтичная мятежность, а здесь такая разинско-разгульная, не романтическая, а фабрично-кабатская. После того как убита Катька:
Снег воронкой завился,
Снег столбушкой поднялся...
Кстати, вот эти столбушки, вот эти вихри снежные, что у него тут есть по народному поверью: когда завивается смерч, там бес внутри него сидит и он-то и крутит это. У него вот этой "столбушкой" не раз завивается снег. Так что все Блок понимает:
Снег столбушкой поднялся.
Ох, пурга какая Спасе.
Петька, эй, не завирайся.
От чего тебя упас золотой иконостас,
Бессознательный ты право.
Рассудить, подумай здраво,
Али руки не в крови
Из-за Катькиной любви.
То есть он повязан уже. Поэтому никакой иконостас его не спас и уже не спасет, уже все, он погиб. И примерно тоже самое говорит Вальсингам отвечая священнику:
Я здесь удержан отчаянием,
Воспоминаньем страшным,
Сознанием беззаконья моего
И новостью сих бешенных веселей
И благодатным ядом этой чашей
И ласками. Прости меня, Господь.
Погибшего, но милого созданья.
Вся лексика как бы романтическая, благородная, но суть та же. Он повязан уже вот этим беззаконием. Он не может отсюда уйти.
И здесь в "Двенадцати" масса таких вот совпадений, которые говорят о том, что ситуация одна и та же.
"Двенадцать":
И опять идут двенадцать
За плечами ружьеца
Лишь у бедного убийцы
Не видать совсем лица.
Все быстрее и быстрее
Уторапливает шаг
Замотал платок на шее
Не оправится никак.
"Пир во время чумы" (монолог священника):
Безбожный пир.
Безбожные безумцы.
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной
Повсюду смертью распространенной.
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц - молюся на кладбище.
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов.
И землю над мертвыми телами потрясают.
Когда бы стариков и жен моленья не осветили б
Общей смертной ямы
Подумать мог бы я,
Что нынче бесы погибший дух
Безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.
Он мастерски об аде говорит
Ступай, иди, ступай своей дорогой,
Я заклинаю вас,
Святою кровью Спасителя,
Распятого за нас!
Прервите пир чудовищный.
Когда желаете увидеть в небесах,
Утраченных возлюбленные души.
Ступайте по своим домам.
И ведь в "Двенадцати" все ценности перевернуты, как у Вальсигама. Ведь достаточно слова: "Черная злоба - святая злоба". Когда черное было святым? Когда злоба была святая? Вся поэма построена вот на этой перевернутости и в этом-то и упоение - перевернуть все. И когда в конце идет Христос... Блок же не хотел Христа. Он же говорил: "Я не знаю Его и не знал никогда. Я ненавижу этот женственный признак. Мне не хотелось, чтобы шел Христос. Мне бы хотелось, чтобы шел Другой." Причем "другой" с большой буквы. Кого называли "другой" с большой буквы? Конечно, сатану. "Мне бы хотелось, чтобы шел Другой", но идет Христос. На счет этого Христа в конце идут уже споры много времени. Я думаю, что здесь много чего сказано правильного, но мне еще кажется, что еще смысл появления Христа в финале поэмы еще в том, что поэма эта для Блока была... Почему он гений? Потому что он достиг какой-то высшей объективности, которая все вмещает в себя: и высокое, и низкое, и страх, и ужас, и восторг... И вот в эту высшую объективность можно включить и Христа тоже. Тем более, что за Христом традиция высокой ценности. Потому что без высокой ценности нельзя ничего утвердить, никакую стихию, никакое безобразие; ничего нельзя без фундамента высокой ценности. Точно так же как в поэме "Пир во время чумы", нужна идея, нужна теория, нужна идеология, нужна ценность. Поэтому появляется Христос. Хотя он Блоку не нужен лично.
Вот такая страшная получилась история. И без Христа все развалилось бы в этой поэме, все потеряло бы смысл, остался бы только хаос и уголовщина, очень красивая, но уголовщина. А так как бы все собирается вдруг, но все перевернуто...
В даль идут державным шагом.
Кто еще там, выходи!
Это ветер с красным флагом
Разыгрался впереди.
Впереди сугроб холодный,
Кто в сугробе, выходи!
Только нищий пес голодный
Ковыляет позади.
Отвяжись ты шелудивый
Я штыком пощекочу.
Старый мир, как пес паршивый
Провались, поколочу.
Скалит зубы волк голодный
Хвост поджал не отстает.
Пес холодный, пес безродный,
Эй, откликнись, кто идет?
Кто-то машет красным флагом,
Приглядись-ка - это тьма!
Кто там ходит беглым шагом
Хоронясь за все дома.
Все равно тебя добуду,
Лучше сдайся мне живьем -
Эй, товарищ будет худо,
Выходи, стрелять начнем!
Трах-тах-тах!
И только эхо откликается в домах.
Только вьюга долгим смехом
Заливается в снегах.
Трах-тах-тах! Трах-тах-тах!
Так идут державным шагом
Позади голодный пес,
Впереди с кровавым флагом,
Из-за вьюгой невидим
И от пули не вредим.
Нежной поступью над вьюжной
Снежной россыпью жемчужной
В белом венчике из роз -
Впереди Иисус Христос...
Блок спел свой гимн чуме, а потом взглянул в лицо той стихии, которую воспел... и умер.
Ходасевич где-то говорит, что он умер не от старости, не от болезни, Блок умер от смерти. Потому что он вызвал духа смерти, духа разрушения. И когда он взглянул в это лицо, он пришел в такой ужас, который весь вылился в его предсмертной Пушкинской речи. У меня хранятся письма Корнея Ивановича Чуковского и в одном из этих писем, он вспоминает, как Блок читал тот доклад: "Когда он читал свой знаменитый доклад, он сидел в Доме литераторов за тем же столом, за которым сидел председатель (имя неразборчиво, комиссар Крибри - кажется написано). И в тех местах, где он выражал ненависть к казенным злодеям, задушившим Пушкина. Он гневно обращался к злополучному Крибри. Теперь повторяется та же ситуация - это уже сказать наш с ним разговор. И дальше он цитирует: "Пушкин тайную свободу пели мы вослед тебе. Дай нам руку в непогоду. Помоги в немой борьбе". И Блок там говорил в этой речи, он все время употреблял слово "чернь". Вот эта самая "чернь", которая ангажировала Вальсингама, которая ангажировала его, Блока. И он обращаясь к этой черни говорил, обращаясь видимо к этому комиссару: "Пускай же остерегутся от худшей клички те, которые думают отправлять культуру по каким-то путям, которые им нужны." Так он ненавидел вот эту стихию, вот эту чернь, которую он воспел. И тогда он написал стихотворение "Пушкинскому дому", толи одно из последних стихотворений, толи, может быть, последнее стихотворение свое.
Имя Пушкинского дома -
В Академии наук,
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук...
Я не буду приводить все стихотворение, оно длинное. Корней Иванович цитирует из этого стихотворения в своем письме:
Пушкин тайною свободой
Пели мы тебе вослед,
Дай нам руку в непогоду
Помоги в немой борьбе.
Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года.
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда.
Вот зачем такой знакомый,
И родной для сердца звук,
Имя Пушкинского дома
В Академии наук.
И потом в конце он говорит:
Вот зачем в часы заката,
Уходя в ночную тьму
С белой площади сената
Тихо кланяюсь ему.
Здесь те же цвета, что в "Двенадцати" - красные, но это не флаг, это закат. Черный ушел куда-то в фон, в ночную тьму, осталось только белое. Все стихотворение стало белым. И тишина. И он тихо кланяется. Ужасная судьба... Ужасная судьба...
Но если бы Блок был один. Вся культура того времени, начало так называемого "Серебренного века" при всех ее достижениях шла вот по этому пути. Вся эта культура воспевала уже не понятно кого, им уже было не важно. Один поэт даже говорил: "Мы служим одновременно и Господу, и дьяволу". Они обожествляли страсть и чувственность. Они думали, что вседозволенность - это форма духовного величия. Много можно говорить на эту тему, но очень много сказано в статье Наума Коржавина, которая называется "Игра с дьяволом". И большевики и люди "Серебряного века" делали одно и то же дело. Они вызывали этого "джина разрушения", они раскупорили ту бутылку из который вылез Джинн. Они это делали с двух сторон. И эстеты и большевики, но довершать должен был кто-то один. Тогда большевики смяли эту культуру, и она погибла - вызвав духа смерти погибла и сама. Дальше началась новая культурная эпоха, о которой я скажу всего несколько слов.
Советская культура... Как ни странно, благодаря тому, что большевики совершили огромную ошибку - они не уничтожили русскую классику - благодаря этому советская культура выжила. Выжила вопреки всему. И только люди, духовность которых ограничивается их высшим образованием, могут
отрицать, что так называемая советская культура, даже в самые трудные свои времена была человечнейшей культурой мира. Потому что она наследовала вопреки всему, традиции русской классики XIX века. Благодаря этому мы выжили. Но, конечно, вся эта культура советская мечтала о свободе: "Вот тогда-то мы и скажем, что у нас накипело на душе. И вот грянула свобода и что же произошло? Наше культура не успев побыть Василисой Премудрой, тут же превратилась в одну из ее сестер изо рта, которых, как известно из сказки, вместо слов извергались жабы и змеи. И получается так, что игра с дьяволом возобновилась с того самого места на котором она когда-то была прервана в начале века. Ведь души гибнут, а мастерам культуры нет до этого дела.
Культура - она родилась. Ее генетика такая. Она родилась от религии, от культа. Культура по латинскому своему происхождению означает "возделывание", "возделывание души". Она родилась от служения Богу. Она отпочковалась от Него, такова ее генетика. Она по природе своей не может не быть служением, поэтому делать вид, что она не служит никому - это очень глупо. Она смотрит либо вверх, либо вниз. Она служит либо Богу, либо дьяволу. Вся человеческая культура (не только наша) стоит в состоянии кризиса. Кризиса культуры вообще, как таковой. Сейчас для человечества времена такие решающие, начинается новый век. И одновременно мы приближаемся не только к новому веку, но и к новой эре, когда будут решаться судьбы человечества. И это относится и к культуре. В киноверсии "Маленьких трагедий", у ныне покойного режиссера Шварца недопустимая подмена. У него «Пир во время чумы» заканчивается на том, что Вальсингам произносит гимн чуме. Но у Пушкина-то все заканчивается именно проповедью священника. Вот культура и должна выбирать с кем она: с Богом или дьяволом. И сейчас такая ситуация, которая наступила у Пушкина "В пире во время чумы":
"священник уходит, пир продолжается, председатель остается погружен в глубокую задумчивость.